с любой ролевой

будет позже х

Я медленно шла по обочине, покрытой сухим слоем пыли, и пинала ногами, обутыми в массивные ботинки, мелкие камни, попадающиеся на пути. За ними вздымались грязные облачка серости и цеплялся внимательный, не по ситуации вдумчивый взгляд. В глаза слепило солнце, будто желая сбить меня с дороги, заставить вернуться обратно, в Бухарест, но несколько пройденных километров и опасные манёвры не должны были пройти впустую. Сильно щурясь, я то и дело скидывала непослушные вьющиеся волосы с лица, открывая светлую кожу горячему солнцу; оно обволакивало, варило меня на медленном огне. После такого и ад не страшен, а мне ведь и одна дорога – только в ад.
Изнемогая от жары, я уже не могла обращать внимания на окружающее красоты. Хотя, о чём может идти речь, когда вокруг высушенные, убитые жарой цветы и колючие травы; пустота километров на двадцать вокруг; ясное голубое небо, которое идёт торопливыми волнами, и их рисунок напоминал рисунок на речной мели. Послышался рёв мотора, я остановилась и обернулась, прикрывая ладонью глаза по привычке, но теперь солнце било в спину, и резь в глазах затихла. По направлению ко мне ехал автомобиль с одним человеком в салоне. Марку определить мне не удалось, однако сейчас, когда мне нужно было скорее убраться из тревожного города, когда во рту всё пересохло от жажды, а ноги ломило от часовой ходьбы, других вариантов не было. Путешествие автостопом – опасно. Но очень пикантно, в этом всё-таки был особый шик, доля экстрима. Я вытянула руку к противоположной стороне дороги, выставив большой палец. Как ни странно, мне повезло (я всегда догадывалась о том, что фортуна замаливает свои грехи передо мной), и автомобиль остановился в нескольких метрах от меня. Я ринулась к нему, не торопясь. От нарастающей уверенности и радости от скорой удачи усталость как рукой сняло, и шаги стали твёрдыми и ритмичными, словно и не было путешествия пешком.
Я облокотилась о глянцевую поверхность автомобиля; она была кипятковая, и это было больно, но я с безумным упрямством опиралась о раскалённый металл, заглядывая внутрь салона с невозмутимым любопытством. Я, пожалуй, выглядела профессиональной путешественницей, что проехала весь мир автостопом. У меня очень красиво получалось оценивать машину и её содержимое. На меня смотрел мужчина; я бы сказала, ему тридцать с лишним, но он был чертовски красив. С признаками смешения кровей и привычкой гонять в голове разные мысли по кругу. Нет, по знаку перевёрнутой восьмёрки, траектория гибридных облаков – потому что так сложнее.
Я смотрела на него с небрежной невнимательностью и никак не могла решить, кого он мне больше напоминает: искушённого сутенёра или неудавшегося писателя. Почему-то мне казалось, что и та и другая роль очень идут этой странной сломанной улыбке, исказившей его усталое лицо. Она была такой, будто ему стоило огромных усилий заставить губы скривиться в сомнительной эмоции, словно нехотя появлялись морщинки в уголках глаз, совершенно в своей асимметрии. Жизнь обещает быть долгой. Я смотрела очень вкрадчиво, ласково – как я умею, и мне всё казалось, что мы похожи. Наверное, раздробленными на хрусткие крупицы сердцами.
- Куда едешь, красавчик? А, хотя ладно. Главное, что из Бухареста. Нам по пути. 
Беззаботно. У меня давно нет забот, всё – ерунда. Забросив все должности, дела, обязанности, неотложности; у меня на все – одни предлоги, одни поводы. От моих слов уже пахнет дымом, и всем кажется, что я привираю любые мелочи. Им и не кажется, просто беру выше, крупнее, масштабнее. Выразительные тирады куда грандиознее. Готовясь к очередной, небрежно отталкиваюсь от автомобиля, обхожу кругом и быстро оказываюсь на сидении рядом с водителем. Теперь я вижу его очень хорошо, очень близко. От него как-то потрясающе пахнет летним зноем и утренним кофе (я почему-то решила, что без сахара). И первые минуты поездки я молча рассматривала его лицо с приятными, притягательными чертами. Он мог бы быть актёром, если бы не многократно раненые руки. Я почему-то сразу подумала про дрессировщика крупных хищников, но слишком мало я знала людей таких же сумасшедших, как я – готовых работать на  цирковой арене. Да, помнится, я хотела стать гимнасткой.
Он смотрел на меня странно, словно ждал чего-то, и я решила, что он жаждет услышать моё имя. Хотя и не исключала такого варианта, что я должна пристегнуть ремни безопасности, но этого я делать не собиралась категорически: это только удавка, враг свободы, а эффект плацебо в автокатастрофе, увы, не сработает. Объяснять ничего мне не хотелось, в конце концов, его задача – отвезти меня до пункта назначения без глупых вопросов. И, даже если дело было не в пресловутых ремнях, я на всякий случай непосредственно улыбнулась, облизав пересохшие губы, и представилась, выудив из памяти первое попавшееся имя:
- Ирмингарда.
Чёрт меня знает, почему именно это дурацкое Ирмингарда. Было бы верхом пределом наивности поверить то, что водитель не усомнится в реальности сего имени. Но сейчас, глядя на сильные руки, испещрённые старыми и ещё не зажившими шрамами, на завуалированную утомлённость во взгляде, я чувствовала, как накапливается груз в душе, и сейчас врать совсем не хотелось. В одно мгновение были прокляты все мои изощрённости, благодаря которым я просто не могла себе позволить рассказать свою историю с начала и до конца в таком виде, как она была на самом деле. Как бы отнёсся этот водитель к тому, что я волшебница? Вдруг он один из ненавистников магии? Как отреагирует на то, что с ним в машине едет брачная аферистка? И что прямо сейчас я скрываюсь от бывшего молодого человека, унося в своей кожаной горчичной сумке бриллиантовые серьги его матушки? Я сжала руками сумку на коленях, вспомнив об украшении, подаренном мне при условии, что я выйду замуж за их законного хозяина. Собственно,  уже сейчас я знала, что свадьбы не будет, зато за украшения можно было выручить крупную сумму в ломбарде.

...Совсем скоро началась учеба, и я понял, что это то место, где я должен находиться, однако абсолютную уверенность я обрел, только когда познакомился с ним ближе. Я люблю красивых людей, а его и вовсе глупо описывать одним этим словом; «красивые» не достаточно даже для описания его запястий, его губ, линии его челюсти (я не говорю про глаза!), и я бы долго мог говорить о его внешность, если бы она осталась единственно в нем притягательна после первого нашего разговора: он невероятно интересный, а его душа – мне кажется, он в прошлой жизни постоянно занимался чем-то полностью противоположному убийствам и предательствам, что там, наверху, расценивается как благодать, и этим заработал себе такое чистое сердце (кажется, я сейчас скрестил несколько религиозных течений, впрочем, я никогда не был в этом силен, в отличие от него; это одно из много, в чем он лучше меня, да). Он… цельный, и я знаю точно, что мне никогда не стать таким; он же любил меня и без этого. Мне стыдно говорить о нем, даже просто выражая свои искренние чувства, – ими я делаю его грязным. Сейчас я готов извиниться за многое, чего раньше попросту не замечал в своем поведении, но это, и ничто другое в этом мире, не стоит того, что с ним произошло. Его зовут Ноа, и я его люблю.

А мое имя – Этьен, и это все произошло из-за меня. Из-за меня мы поссорились той ночью, даже Ноа не всегда выдерживал мой характер; из-за меня его избили, ведь я сделал все для того, чтобы он не смог находиться со мной в одной комнате; из-за меня он уже больше года находится в коме, потому что осознай я все раньше, я, может быть, успел бы его спасти от того зверства; из-за меня страдает его семья, и я стараюсь им помогать, но они не хотят меня видеть, и я понимаю это; из-за меня он, возможно, не станет тем, кем должен был, когда он выберется из этого состояния (он обязательно справится!), а он как никто другой заслуживает быть счастливым и успешным. Не было ни единого дня, который не начался с бесконечного чувства вины, и это не просто красноречивый прием, я действительно не отпускаю его, только теперь лишь в своих мыслях. Я никогда не прощу себя за то, что я его оставил, и никогда не найду причину, по которой я это сделал. Во мне были силы продолжить уход за Ноа, я хочу его выздоровления больше всего в своей жизни, и я не стал его любить меньше ни на йоту, просто… В этой ситуации нет ничего простого. Это длилось неделю, две, месяц, несколько, полгода; врачи не давали утешительных сценариев, и это нельзя считать оправданием, нет! Мне нравилось читать ему, ему тоже, наверное, это нравилось; я всегда держал его в курсе событий и даже повторял ему лекции по любимым предметам, это меньшее из того, что я мог сделать для него. Но я даже не знаю, слышал он меня или нет… Его родители были против того, чтобы я его навещал поначалу, но мне было плевать, если честно, ведь они не могли говорить за Ноа; я бы мог принять и его нежелание меня видеть, но он, собственно, и не видел меня. Это было тяжело, но я верил, что я справлюсь; я не справился. Сам Ноа едва ли осудил бы меня за это, и мне стыдно, что я позволяю говорить это от его лица, но он человек много лучше меня, а я не смогу снять этот груз со своего сердца. Конечно, это похоже на излияния человека, питающегося жалостью к себе, вы вольны сами делать выводы, я согласен с любым суждением о моей неправоте. Я уехал и не видел его чуть больше двух месяцев, грустно признавать, но, вероятно, за это время ничего не изменилось, но эта мысль очередным грузиком тянет мое сердце вниз. Конечно, черт возьми, я виноват перед ним и за это: я позволяю себе жить, смеяться, радоваться происходящим событиям, переживать из-за никчемных вещей, оставив его одного. Я закончил, и этого достаточно, чтобы понять что-то обо мне; для меня достаточно. Мне не стало легче оттого, что я высказался, но я и не ждал этого. Меня зовут Этьен, и я никогда не смогу себя простить.

Дейл просыпается, и новый день не обрушивается на него тяжелым осознанием происходящего: за полупрозрачные шторы пробивается свет солнечного утра, и единственная мысль о том, как можно сделать этот момент еще приятнее, – легким движением оставить поцелуй на губах Лиама. Поворачиваясь, мужчина долго смотрит на своего спутника, уткнувшегося в подушку: привыкнув понапрасну не романтизировать ситуации, скульптор совершенно искренне заворожен красотой Уайта. Его ангельское (Вернен осекся, подумав об этом качестве) лицо замерло в спокойствии, и только ресницы изредка подрагивают. Осознавая, что в этот интимный момент – момент его пробуждения, которого Дейл, даже имея возможность застать, похитить, избегал, – очарование Лиама раскрывается по-новому, мастер с не знакомой ранее нежностью заключил, что ему предстоит встретить еще сотни, тысячи таких откровений, и даже тогда останется как минимум одно следующее, норовящее сделать Лиама в глазах Вернена еще прекраснее. Золото в сравнении с живыми чувствами теперь выглядело слишком простым и неинтересным, и только проблески его золота на теле Уайта возвращали к отдаляющейся мысли о том, что руками мастера было создано что-то, способное соревноваться в своем изяществе со светом глаз Лиама. Вздор: умение заботиться о его спутнике, вызывать его восхищение не своими речами и скульптурами, но какими-то совсем простыми проявлениями чувств, прикосновениями и поцелуями – главное открытие в жизни Дейла Вернена. Боясь спугнуть сон мужчины, Дейл проводит в своих размышлениях все следующие минуты в приятном, между тем, одиночестве; только когда Лиам потягивается, нехотя открывая глаза и встречая спокойный взгляд Вернена улыбкой, скульптор касается его губ, подвигаясь ближе, и, ревностно отрывая мужчину от мягких простыней, накрывает своими руками его обнаженные плечи. Легкие покалывания пальцев, моментально разлетающиеся по всему телу и уже острыми длинными иглами вонзающиеся в кожу, заставляют Дейла разорвать прикосновение; стараясь не показывать свою боль в боязни расстроить или обеспокоить спутника, мужчина уже увереннее касается кожи его спины, скользя к пояснице. Дейл касается губами плеча Лиама; тот отводит голову назад, открывая губам скульптора шею. С каждым новым поцелуем дыхание обоих сбивалось: Уайт находит его губы, руками пробираясь под футболку Дейла, и распаляющиеся напряжение последнего соревнуется с теперь кажущейся невыносимой болью, однако это не сбивает, но лишь сильнее восхищает мастера. Чувствуя, как кожа ладоней начинает буквально гореть, Дейл резко останавливается только из-за безумного страха обжечь Лиама; хоть в глазах Уайта нет укора, мужчина понимает, что, возможно, позволил себе лишнее – намного раньше даже первой их встречи.
–Я не хочу, чтобы у тебя оставалось и тени сомнения, – Вернен успокаивается, глядя на смягчающийся взгляд Лиама. Тот улыбается и тянется к губам Дейла в уже легком поцелуе; Дейл решается на новое прикосновение и, скользнув подушечками пальцев по щеке Уайта, встает с кровати.
Стоя под струей прохладной воды, скульптор рассматривает свои ладони: несмотря на ужасную боль мужчина и не думал отречься от возможности прикасаться к Лиаму, но даже вспоминая любое из ощущений, сопровождающее его касания, Дейл вздрагивал. В следующую секунду он видит, что кожа его рук покрыта гнойными ранами, глубокими порезами и безобразными ожогами; предаваясь панике, он пытается смыть под напором душа со своих ладоней следы, но от этого раны кровоточат лишь сильнее. Опираясь о стену, Дейл сносит стоящие на полке пузырьки и только обеспокоенный голос Лиама заставляет его собраться: восстановив дыхание, мужчина смотрит на свои чистые ладони и старается не возвращаться к этому… видению.

Дейлу нравилось жить у Лиама: прошло всего несколько дней, но этого оказалось достаточно для того, чтобы мастер привык к новому дому. Если раньше ему претила мысль о том, что кто-то сможет организовать что-либо в его жизни и это будет удобно мастеру – в обустройстве дома, в подготовке званого ужина или в других рабочих вопросах, то сейчас квартира Уайта стала его любимым местом: за ее стенами Лиам и Дейл оставались наедине, спрятанные от всего мира; к сожалению, самое опасное для их отношений и для Уайта находилось в критической к нему близости, и Дейл никак не мог это исправить. В отсутствии журналиста, Вернен готовился к его возвращению: готовил ужин, планировал их вечер; Дейл очень внимательно следил за состоянием Лиама – меньше чем через неделю выйдет новый выпуск журнала, а значит сейчас нагрузка на работе значительно выросла. Скульптору нравилось ухаживать за Лиамом, а большего он не смел требовать – такая формулировка была не привычна для Дейла, но и это согревало его сердце.
–Здравствуй, Лиам, – улыбается Дейл, слыша, как после приветствия улыбается и его собеседник. –Если ты не против, я встречу тебя после работы, и мы заедем ко мне: надо перевезти некоторые вещи. Отлично, я буду в семь, – мужчина осекся, желая добавить в конце «целую», хотя в их уже походящих на нормальные в общем понимании отношениях такая форма общения была приемлема. Дейлу странно было открывать в себе такие черты как сентиментальность, но существование Лиама в его жизни оправдывало многое.

Дейл в назначенное время ждет Уайта у издательства, подпитываясь неоднозначными взглядами узнающих его людей; не желая лишний раз смущать своего спутника, мужчина лишь ловит его нежный взгляд, улыбаясь в ответ, и учтиво открывает перед ним дверь машины. Уже внутри, вновь отгородившись от целого мира, скульптор касается руками лица журналиста и мягко его целует.
–Я попросил Джеймса приготовить нам ужин, – произносит Дейл, следя за движением. –Но, если ты очень голоден, мы можем заехать в ресторан.
Лиам берет мужчину за руку, и это… больно. Впрочем, в этот раз Вернену удалось совладать с собой и не показать это своему спутнику; Дейл повернулся к Уайту и, поймав его нежный взгляд, все же убрал руку, положив ее на колено мужчины.

После ужина Дейл забирается на диван с ногами, утягивая за собой Лиама; когда он прислоняется спиной к груди мужчины, тот овивает руками его плечи. Уайт кладет голову на плечо Дейла, губами касаясь его рук, и Вернен желает провести в объятиях с Лиамом всю оставшуюся жизнь. Скульптор зарывается носом в волосы Уайта; воспринимая движение навстречу как знак, Дейл касается губами уха Лиама. Все эти томные поцелуи слишком быстро распаляли возбуждение Вернена; несмотря на то, что его спутник не был против, Дейл не хотел торопить события: он никогда не был консервативен в этом вопросе, но их отношения, определенно, были чем-то особенным, и мужчина хотел выгадать наиболее подходящий момент для логического их развития.
–Я наберу тебе ванную, – шепчет Дейл, позволяя себе оставить последний поцелуй на шее Лиама. Когда скульптор поднимается, он видит во взгляде Уайта что-то новое, останавливаясь взглядом дольше положенного на его приоткрытых губах, Дейл все же удаляется из комнаты.

Скульптор аккуратно берет Лиама за руку и ведет его в ванную: их движения были расслабленными и медленными, вино приятно затягивало мысли сладкой дымкой; Дейл восторгался предвкушением продолжения этого вечера – воспринимая боль жгучих прикосновений как постоянное напоминание о жертвенности Дейла и искренности его чувств, мужчина сильнее сжимает руку спутника. Останавливаясь в центре просторной ванной комнаты, Вернен мягко касается лица Лиама и приближается к нему с поцелуем. Отрываясь от мужчины, Дейл замечает в его взгляде любопытство и прежний восторг. Скульптор медленно тянет край футболки Лиама вверх, освобождая его от этого предмета одежды; тот, обвив руками талию Дейла, тянется к пуговицам рубашки, но, встречая отрицательное покачивание головы, останавливается. Вернен оставляет поцелуи на шее, ключицах, плечах Лиама, едва сдерживая себя от более настойчивого продолжения; его касания мягкие, почти невесомые. Дейл касается подушечками пальцев рисунков на груди его спутника и завороженно провожает золотой росток, тянущийся вдоль черных линий. Он снова находит губы журналиста; его пальцы останавливаются у начала джинсов, и, не встречая сопротивления, расправляются с ремнем. Он сразу захватывает всю оставшуюся одежду и опускается на колени, позволив себе подсмотреть реакцию Лиама. Дейл, отгоняя мысли о возможном более уместном даже продолжении, все еще справляется с возбуждением и откладывает одежду в сторону. Процесс знакомства с телом Уайта напоминал процесс создания скульптуры – в естественном его проявлении, а не в версии Дейла Вернена: он ревностно восхищался красотой изгибов, созданных не им; пытался хотя бы так своими руками повторить шедевр, сейчас совсем не уважительно относясь ко своим скульптурам. Мужчина поднимается и отказывает Лиаму в поцелуе: он замирает у его лица, зная, что теперь сдержаться будет еще сложнее; перед ним стоял обнаженный Лиам, ранее обнаживший перед Дейлом свои чувства, и это вызывало особенные эмоции. Скульптор берет его руку и провожает к ванной; зачарованно наблюдая, как Уайт погружается в воду, Дейл опускается вместе с ним на колени. В его глазах – сотни новых огней. Цветочный аромат, заполнявший комнату, дополнял волшебность этого момента. Дейл касается губами ладони Лиама, каждого пальца по-отдельности; нехотя отрываясь, он растворяется от прикосновения спутника к его щеке, прикрывая глаза. Мужчина берет губку и аккуратно проводит ей до плеча Лиама; тот, предвосхищая действия скульптора, послушно приподнимался, открывая ему части своего тела и неотрывно наблюдая за руками мастера: для обоих это было высшего уровня откровением. По завершению Дейл растягивал момент, совершенно потерявшись во времени, промакивая полотенцем влажные участки тела Лиама.

Отпуская к сновидениям зарывшегося в объятия Дейла Лиама, мужчина пытается не думать о том, что его руки в кровь разодраны кипящим песком.